Из книги
"Как далеко до завтрашнего дня…Глава VII
РАБОТА, ПОИСКИ И СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ
Вычислительная техника
и симптомы неблагополучия
Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, я не могу выделить какие-то особо яркие факты — работа, работа и еще работа! Вычислительный центр Академии наук, где мне предложили одновременно с работой в Московском физико-техническом институте заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями, занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задачи — они сами сваливались на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе,
поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.Моим главным партнером было КБ, Генеральным конструктором в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым, и с Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии наук, я предпочитал работы вести “дома”, то есть у себя в ВЦ, с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш Центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших “заказчиков”. Бывали времена, когда в трех комнатах моей лаборатории работало до тридцати сторонних инженеров из разных КБ и НИИ. С середины пятидесятых годов мы оказались, к сожалению,
не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен “еще вчера”. Возникавшие задачи были совершенно новыми. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то научное “пиршество”.Вообще пятидесятые и первая половина шестидесятых годов были очень светлым временем для нашей научно-технической интеллигенции. Ее энергия, ее способности, умение — все это было нужно народу, нужно стране, нужно государству. Причины тому хорошо известны, они были известны и нам, но это нисколько не снижало нашего энтузиазма. Наоборот, мы чувствовали свою причастность к становлению Великого Государства. Что может сравниться с ощущением востребованности, нужности? Есть ли другие равноценные стимулы для оптимизма и желания работать? И особенно тогда, когда после смерти Сталина постепенно начало исчезать чувство страха, когда росла раскованность людей.
Читая сейчас воспоминания диссидентов, я вижу, в сколь разных мирах мы жили. У нас просто не было “кухни” и “кухонных разговоров”. Мы говорили о том, что нас интересовало, достаточно свободно не только на кухнях, но и на семинарах, конференциях. И не очень стеснялись в выражениях, особенно после XX съезда. Постепенно, конечно, выработались некоторые “правила игры”, которые большинство приняло и соблюдало. Они включали, разумеется, и различные табу: богам — божье, а кесарям — кесарево. Впрочем, “кесарево” нас трогало очень мало — политикой мы не занимались. Мы жили в мире науки, в мире техники. Здесь мы имели полную свободу и “даже больше” — нас увлекало соревнование с Западом, и мы совершенно не собирались проигрывать. Сегодня, в эпоху “безнадеги”, очень невредно вспомнить об этом настрое и реальности тех лет. Он был свойствен огромному большинству “технарей
”, в том числе и будущему великому диссиденту и великому гражданинуВ те годы я много ездил по заграницам, читал циклы лекций, выступал с докладами и всюду читал их по-русски, кроме Франции, поскольку говорил по-французски. Аудитории всегда были большими и заинтересованными. Я видел, что в той области науки, где я работал, мы идем по меньшей мере вровень с Америкой. И мне порой казалось, что я увижу, как однажды русский язык утвердится в роли второго интернационального языка научного общения.
Иллюзия все-таки хорошая вещь: она рождает веру в будущее, энергию и увлеченность, а значит, и новые стимулы. И новые идеи.
Но симптомы неблагополучия появились уже тогда, более чем за тридцать лет до начала перестройки. Мы их увидели очень рано, но надеялись, что они еще не говорят о смертельном недуге, и верили в то, что есть надежда, что они постепенно могут быть устранены волею тех, от которых зависят судьбы страны. А то, что эти судьбы зависят от небольшого числа конкретных лиц, считалось аксиомой. Вера в доброго и умного царя всегда бытовала в русском менталитете — еще одна горькая утопия, вложенная в нас не только большевиками. Но как она упрощала жизнь: достаточно научить этого умного, и все станет на место!
Среди видимых симптомов, возможно, важнейшим из них было состояние дел с вычислительной техникой. В истории ее становления и трудностях развития и использования как бы сфокусировалась вся несостоятельность нашей общественной организации и неспособность общества остановить свое движение к неизбежной катастрофе.
Забегая вперед, я хотел бы заметить, что причина последующей деградации заключалась не в том, что мы прозевали новый взлет научно-технического прогресса, а в принципиальной неспособности его принять. Академик М.А. Лаврентьев, многие другие, в том числе и автор этих размышлений, еще в средине пятидесятых годов говорили о том,
что восстановление и развитие промышленности надо проводить на новой технологической основе. Но ведомства могли только “гнать вал”. Вот этого мы тогда не понимали. И судьба использования вычислительной техники очень наглядно демонстрирует особенности нашей системы отраслевых монополий.Вычислительная машина, некий удивительный ламповый агрегатор, родилась в Советском Союзе почти одновременно с ее рождением в Соединенных Штатах и уж, во всяком случае, от него независимо. Мы просто ничего не знали о работе американских инженеров и математиков во главе с Джоном фон Нейманом, которая была основательно засекречена. Пусть историки техники раскроют детали этого эпохального события, но суть его состоит в бесспорном параллелизме развития техники и ее потребностей. А
потребности в вычислительной технике на грани сороковых и пятидесятых годов рождала прежде всего военная промышленность. И пока это было так, пока не было военного паритета с Соединенными Штатами, мы шли вровень с Западом.В конце пятидесятых годов я оказался в составе первой или одной из первых групп советских специалистов, совершивших экскурсию по вычислительным центрам Западной Европы. И вот мои впечатления от той поездки: ничего нового! Те же ламповые монстры, страшно ненадежные, те же маги-инженеры в белых халатах, устраняющие сбои в их работе, примерно те же быстродействие и память машин. Ну, а задачи? Мне казалось, что мы умеем делать кое-что и похитрее. Наши алгоритмы были заведомо более совершенными.
Этот любопытный феномен общеизвестен. Практическая деятельность, особенно в сфере ВПК, была в Советском Союзе весьма престижной, и большое количество талантливых (как говорят, перспективных) математиков с энтузиазмом трудились в разных закрытых организациях. Ситуация на Западе была совсем иной. Талантливая молодежь предпочитала преимущественно независимую университетскую карьеру и занятия для души в сферах, достаточно дистанцированных от практических приложений. Другими словами, в сфере компьютерной математики мы соревновались со “второй командой” математиков и явно у нее выигрывали. О том, как и почему это все происходило, мне ярко живописал Ричард Беллман, с которым я подружился в начале шестидесятых годов и поддерживал добрые отношения до самой его кончины в конце восьмидесятых.
Одним словом, из своей первой поездки в “дальнее зарубежье” я вернулся, полный оптимизма и уверенности в наших перспективах — у страны есть мускулы, и на мировом рынке науки и техники наши шансы не так уж плохи. Вот что значит формулировать вывод на основе неполной информации! На самом деле ситуация была совершенно иной. И это мы стали чувствовать уже очень скоро!
Дело было не в нас, математиках или компьютерщиках. Уже в начале шестидесятых годов, когда я снова оказался во Франции, обстановка была совсем непохожей на ту, которую я видел три года назад. Тем не менее, и тогда, как и большинство моих коллег, я еще не понимал, что во всем происходящем проявляется принципиальная неспособность нашей сложившейся к тому времени политической и экономической системы к каким-либо существенным усовершенствованиям. Отставание в развитии и использовании вычислительной техники было на самом деле симптомом, абсолютным индикатором смертельной болезни.
И этого почти никто тогда не осознавал. Во всяком случае, мой диагноз тоже был иным.
Так что же произошло в те роковые годы начала шестидесятых? Именно тогда произошел переход от ламповых вычислительных машин к транзисторам. Но почему одно техническое изобретение — переход от электронных ламп к полупроводниковой технике — так качественно повлияло на всю мировую ситуацию? Почему оно выбросило нас из числа технически развитых государств и определило развал великого государства в неизмеримо большей степени, чем все действия всех возможных диссидентов? Мне кажется, что и сейчас многие не отдают себе отчета в происшедшем.
Ламповые компьютеры были крайне ненадежными: непрерывны сбои и ошибки в вычислениях. Они требовали очень квалифицированного персонала инженеров и математиков и годились лишь для уникальных расчетов. Вот почему их использовали лишь там, где без них обойтись было нельзя, в принципе нельзя! В ракетной и ядерной технике, прежде всего. Никто не рискнул бы запустить Гагарина в космос, не имея средств контроля траектории.
Но вот появилась полупроводниковая техника, обладавшая практически абсолютной надежностью. В результате компьютерные методы обработки информации, в том числе и расчеты, сделались доступными массовому пользователю. Стало очевидным, что новый инструмент куда нужнее в торговле, бизнесе, массовом производстве, чем в чисто оборонных делах. В последнем случае он нужен для престижа или безопасности страны, а в бизнесе вычислительная машина приносит реальные деньги! Более того, там компьютеры сделались основой новых технологий и решающим фактором успеха в условиях рыночной конкуренции, борьбе коммерческих и производственных структур.
А это поважнее любых оборонных задач! Общество свободного предпринимательства быстро усвоило, как с помощью компьютеров можно делать деньги. Это и решило судьбу информатики.
Как только такое обстоятельство было осознано западным бизнесом, там начался бум. Об этом много написано, и вряд ли стоит пересказывать известное. Замечу лишь одно: компьютерная революция знаменовала начало нового витка научно-технического прогресса. Он оказался сопряженным с энергетическим кризисом, с резким, многократным подорожанием нефти и других энергоносителей. В капиталистических странах произошла структурная перестройка всей промышленности, родились энергосберегающие технологии, появились персональные компьютеры и так называемые высокие
технологии, то есть прецизионные технологии, которые нельзя реализовать без встроенных в оборудование электронных устройств. Западная промышленность изменила за два десятка лет весь свой облик.Наша же бюрократизированная, расписанная по отраслям-монополистам экономика не была готова, не была способна принять этот вызов научно-технической революции. Он оказался для нее не просто неожиданным, а смертельным. Началось быстрое техническое и экономическое отставание, и не только от Америки и Японии. Многие ли отдают себе отчет в том, что именно этот вызов стал причиной горбачевской перестройки? Будучи умноженным на импотенцию и амбицию политиков, он привел страну в теперешнее ее состояние. Я думаю, что и М.С. Горбачев не очень понимал, даже в начале восьмидесятых годов, в чем истинная причина потери мускулов у Великого Государства. Понимай он это, и вся перестройка могла бы пойти по-иному.
Да и мы, представители науки и техники, тоже многое поняли совсем не сразу. Мы предупреждали о перспективах в развитии электронной техники, говорили о необходимости экстренных мер, подобных тем, которые наше правительство реализовало при создании ракетно-ядерного потенциала. В.М. Глушков, Г.С. Поспелов, автор этих строк и многие другие писали записки в правительство, в ЦК, выступали на различных конференциях, заседаниях ВПК, писали статьи в газетах, говорили много нелицеприятных вещей. Однако все было тщетно. Но, делая все это, мы тем не менее до конца не осознавали, что по-иному и быть не могло. И что наши потуги обречены на неудачу!
Наша государственная, политическая и экономическая система была уникальным созданием Природы. Именно Природы! Ее никто не создавал по какому-то задуманному плану. Она возникла в результате внутренних причин развития организации, тех изначальных стимулов, которые в нее были заложены еще в процессе революции. Сталин мог быть или не быть, но система не могла развиваться иначе, ибо он был не только ее создателем, но и был создан ею. Горбачев мог состояться или не состояться, но система должна была рухнуть
. Раньше или позже, так или иначе, но она должна была развалиться, ибо она оказалась несостоятельной в борьбе за место под солнцем на нашей грустной планете. Просто она могла рухнуть по-иному. Существовала иллюзия, что в нашем советском обществе отсутствовала конкуренция. Действительно, в производственной сфере она почти не возникала, поскольку в ней законами был утвержден монополизм — все, что надо было делать, кто и за что отвечает, расписывалось по отраслям. И хотя Система стремилась утвердить “принципы винтика”, превратить коммунистический фаланстер в человеческий вариант термитника, люди оставались людьми, с их страстями, желаниями. Биосоциальные законы продолжали действовать. Поэтому конкуренцию на рынке товаров заменила иная конкуренция. Возник иной рынок — возникла система отбора людей. Не по удачливости в бизнесе, в производстве, торговле, как это происходило в обществе свободного предпринимательства, а по принципу служения Системе, служения тем, которые стоят на ступеньку выше. И главным стало обеспечивать их покой. Стабильность. “Приказано не беспокоить!” — Вот идеал. Вот главное, за что ценились люди. А беспокойных система отбраковывала и отправляла на периферию общества, подобно тому, как капиталистическая система отбраковывает, отбрасывает за борт неудачливых бизнесменов. И постепенно все этажи экономической и политической власти все больше заполнялись людьми, способными обеспечивать комфортные условия существования вышестоящим. Причем сиюминутные, без оценки перспективы. Вот почему у работников любых аппаратов — партийных, ведомственных — неизбежно вырабатывалась психология временщиков. Давление ВПК постепенно ослабевало: ведь паритет был достигнут. А дальше — минимум беспокойства, на достигнутом было необходимо удержаться. А для этого не надо выдумывать что-то сверхъестественное!Вот мы и стали копировать западные “проверенные” образцы — проще и надежнее. Система постепенно все чаще отказывалась развивать собственные идеи, и не только в области вычислительной техники. Проще и меньше риска “сейчас ошибиться”.
А о будущем, о том, что такой путь — запланированное отставание, что он ведет к деградации интеллектуального потенциала нации, — никто особенно и не думал.
Но еще хуже было то, что монополизм в промышленности консервировал старые технологии всюду, в том числе и в оборонной сфере, и постепенно превращал вторую державу мира в некое архаическое учреждение, сильное только своими воспоминаниями. И мы, специалисты, связанные военно-промышленным комплексом, это отлично понимали. И мучительно искали выход.
Думаю, что тогда, когда факт нашего отставания в военной сфере был по-настоящему осознан в верхних эшелонах власти, и началась перестройка. Я бы не хотел особенно хулить ее авторов — много ли людей отдавали себе отчет в том, что происходит? Только теперь мы стали понимать, что разрушение нашей системы было предопределено. И еще — это была часть общего мирового кризиса.
Так или иначе, но уже в шестидесятых годах начался процесс постепенной деградации нашей промышленности, в том числе и военной. Начало устаревать оборудование, уменьшаться количество новых изделий. Первыми этот спад почувствовали люди, занимавшиеся опытными разработками: интерес к оригинальным техническим конструкциям и новым идеям стал заметно угасать.
Итак, в начале шестидесятых годов был достигнут “военный паритет”. Объяснить, что означает такое замысловатое словосочетание, было совсем не просто. Мы этого не умеем делать и сейчас. Я думаю, что и сами военные не очень-то отдавали себе отчет в том, какой смысл следует в него вкладывать. Может быть, самое точное значение этого понятия состоит в обывательском утверждении: каждая из двух сверхдержав могла полностью и в одночасье уничтожить другую. А заодно и все живое на планете. Я это воспринимал, как достижение такого уровня вооружений, когда
война сверхдержав и их собственное самоубийство становятся синонимами.В результате у наших военных и политиков возникло ощущение самодостаточности — и здесь можно не беспокоиться. Как следствие этого, интерес оборонной промышленности к исследованиям поискового характера стал снижаться, менее интенсивными становились и обращения к академическим коллективам. Теперь уже не промышленность приходила к нам с просьбами о проведении тех или иных исследовательских работ, а мы, академические теоретики, стали пытаться заинтересовать промышленность, дабы она своим влиянием и финансовыми возможностями поддержала наше существование. Время, когда промышленность не могла без нас обойтись, ушло. И я думаю, что навсегда!
В таком развитии событий была еще одна немаловажная причина. И она тоже была связана с монополизмом отраслей. Отраслевые конструкторские и технологические институты стали заводить свои собственные теоретические отделы и сумели в этом преуспеть: к началу шестидесятых годов теоретические группы в отраслевых НИИ и КБ представляли уже значительную силу.
Особенно остро все это сказалось опять же на состоянии дел с вычислительной техникой. Военная промышленность пошла по линии создания и использования специализированных электронных машин. А универсальные компьютеры, которые нужны были прежде всего исследователям, перестали быть в центре внимания производителей. Оригинальные отечественные разработки, которые нам позволили на заре развития вычислительной техники провести все расчеты, необходимые для создания ядерного оружия и запуска человека в космос, постепенно сходили на нет! Их стали замещать машины так называемой Единой серии — неудачные копии устаревших образцов фирмы IBM. А талантливые конструкторы наших собственных компьютеров стали спиваться. Что еще остается делать талантливому художнику, если ему поручают копировать чужие картины?
Еще хуже обстояло дело с процессом внедрения электронной техники в управленческую, торговую и хозяйственную деятельность, что было особенно выгодным, с точки зрения эффективности производства. Конечно, кое-что делалось, но скорее под давлением общественности, чем в силу производственной необходимости.
Коль нет конкурента, коль ты единственный производитель, то и незачем что-то усовершенствовать, стараться — и так съедят, ведь больше есть нечего! Да и к тому же принцип — “не беспокоить!” Тем более — внедрением новой управленческой технологии, основанной на компьютерной обработке информации, которая влечет особое беспокойство. Ведь эта самая компьютеризация всегда связана с необходимостью учиться, переучиваться на старости лет. И, что самое страшное для любого чиновника, такая смена технологии неизбежно связана с перестройкой управленческой структуры. То есть с заменой одних людей другими. А это особенно болезненно для любых организаций.
И если такой перестройки можно избежать, любой чиновник готов заплатить за это немалую цену.Вот так постепенно все и начало изменяться к худшему. И мы у себя в Вычислительном центре и на Физтехе очень скоро почувствовали эти изменения. Приходилось искать новые области для работы. По-другому работать самим и по-другому учить студентов. Ракетно-космическая тематика и в Академии наук начала себя исчерпывать. Это, может быть, было и естественно, поскольку наши работы стали превращаться из поисковых в
рутинную
Послевоенный взлет стал выдыхаться, Система переходила в стационарное состояние, которое мы позднее назовем “застоем”. Но это было ее естественное состояние — неисправимое. Вот этого мы тогда не понимали и стремились многое исправить, апеллируя к разуму, к науке. Результаты известны.
Меня все эти изменения касались самым непосредственным образом. Я получил Государственную премию за теорию движения тела с жидкостью — другими словами, за разработку теоретических основ динамики жидкостной ракеты. За асимптотические методы расчета траекторий космических аппаратов, позволяющие обеспечивать устойчивость счета при минимальной ошибке, я был избран членом Международной академии астронавтики. Одним словом, вся моя деятельность и все успехи были связаны с ракетной техникой. А в этой области перспективы масштабных академических исследований становились все более и более проблематичными.
У меня было два пути. Первый — возвращаться в “чистую” инженерию. Второй — искать новые приложения своим силам в академии.
Первый был более простым: в промышленности у меня была хорошая репутация. Кроме того, я получил весьма лестные предложения от Челомея и от Янгеля. Однажды я даже дал согласие. Правда, это было в состоянии сильного подпития.
Янгель в Днепропетровске, в самом городе, имел загородную усадьбу — дом, окруженный довольно большим лесом. Место великолепное, рядом со знаменитым Южным КБ. И вот однажды ранней осенью, которая восхитительна в Новороссии, я был его гостем. Цель приглашения — мой переезд в Днепропетровск. И вот за обильным возлиянием (а у Янгеля все было богатырским — и ракеты, и возлияния) я дал согласие. Но наутро после тяжелого похмелья, после того, как я посидел с группой его ведущих инженеров, стараясь вникнуть в суть задач, я понял, что уже не могу расстаться с той свободой мысли, которая была у меня в академии. Я отказался, понимая, сколь многого лишаюсь, и избрал второй путь.
Келдыш отнесся весьма неодобрительно к моему решению. Оказалось, что мое приглашение в Днепропетровск было его инициативой.
У меня никогда не было с М.В. Келдышем каких-либо особо добрых отношений, но он несколько раз пытался поднять меня на высокие административные ступеньки. И каждый раз я отказывался.
http://www.ecolife.ru/moiseev/kdzd-7gl.shtml